Последние теплые дни медленно угасали, как гаснет Солнце с наступлением ночи. Так же, как и оно, своим погружением в блеклость они позволяли подступить ближе холоду и позволяли коснуться кожи мертвецким костлявым и облезлым пальцам, от которых вдоль спины проходят мурашки, а в горле застревает ком. Они угасали, как гаснут звёзды. Они срывались с древа времени и улетали прочь, оставаясь лишь далекими воспоминаниями, утраченными образами.
Шипик мог сказать, что будет скучать по теплу. По сравнению с морозным миром, что встретил его в начале пути, цветущая зелень вокруг не ассоциировалась с болезнью и слабостью, не пугала пронизывающим, но неосознанным страхом. В зеленом цвете не тонула, не терялась светлая шерсть матери. В зеленом цвете всегда таким статным и большим казался отец. В зеленом цвете было все, но мир сменялся на желтый, и юнец пугливо наблюдал за этой сменой красок.
Мать говорила, что это происходит постоянно, что растения умирают, чтобы ожить с наступлением сезона юных листьев.
"Но зачем им умирать?" — спрашивал тогда Шипик. Ответ о круге жизни не удовлетворял полностью юношеское любопытство, не вселял уверенности. И потому котик продолжал: "А я тоже когда-нибудь умру? А ты? А папа? А..."
Наверное, он был еще слишком маленьким для таких разговоров: Трилистница не спешила поднимать эту тему, а, когда заходила о ней речь, отвечала неохотно что-то про звездных предков, про бесконечные охотничьи просторы, про то, что там, за чертой, они все равно или поздно встретятся.
— Значит, умереть не страшно?
Но дальше следовало лишь многоточие, фигура умолчания, которая не раскрывала всего.
И Шипик тоже молчал.
Он молчал и сейчас, когда по крыше детской отбивали последние капли заканчивающегося дождя. В воздухе висел аромат сырости и прохлады, и юнец слабо морщил нос, всматриваясь в затянутое облаками белесое небо. Лужи расцветали по главной поляне, в свете проглядывающегося порой среди небесного пуха солнца, они блестели, и невольно привлекали к себе внимание, рассеивая различные мрачные размышления и хмурое перебирание множества нужных и ненужных фактов. Шипик порой вытягивал голову, смотрел в их сторону, но вот, получая каплю по носу, тут же спешил спрятаться обратно под спасительный навес.
Мать спала, отец был занят своими делами, и над ним не было власти, не было никого, кто мог бы сказать, что снаружи сейчас грязно, а к лужам лучше не приближаться.
Не было никого, чтобы отвлечь котика от жгучего любопытства, никого, чтобы рассеять его ещё не понимаемые скуку и одиночество.
А дождь медленно заканчивался.
Маленький шажок, а затем второй — как неприятно липнет к подушечкам лап земля и хвоя, и Шипик невольно слабо ежится и дергает своим пушистым хвостиком, когда подбирается к лужице ближе.
По сравнению с ним она кажется огромной: в водной глади тонет весь мир. Вглядываясь в ее поверхность, котенок замечает, будто и сам тонет в ней: вот, напротив он видит свою светлую шерсть. Он в любопытстве всматривается в полупрозрачную картину, задумчиво хмурится, даже порой нарушает ее, осторожно касаясь лапой прохладной поверхности, разбивает свое отражение, будто играясь с ним.
Может, он и не смог бы долго удовлетворять свой интерес этим, впрочем... кажется, ему помогли: котик и не заметил, как кто-то подобрался к нему, вдруг сильным толчком, от которого перехватывает дыхание, заставил влететь в лужицу носом.

Отражение мелькает перед глазами, несомненно, более серое, нежели весь окружающий мир, но достаточно четкое: вот он, маленький, с поблескивающим любопытством в глазах, вот картинка разбивается под ударом его лапы, расползается в стороны, а потом собирается снова. Вот он улыбается. А вот уже в растерянности вздрагивает, ощущая толчок.
Отражение раскалывается на множество частиц и расползается в разные стороны, неизбежно не оставляя после себя ничего, что напоминало бы хоть немного светлогривого котенка.

Шипик не знает, почему это произошло, и более — не понимает как. Земля уходит из под лап, и сердце замирает в испуге, всплеск воды, и холод, что пронизывает насквозь, боль от удара о твердую поверхность дна, ледяная вода, что вдруг обжигает, поступая в нос, в пасть, в глотку, наполняя, кажется, его всего насквозь до слез, до отчаянного инстинктивного молочения лапами по воде, до такой нелепой попытки резко подняться, чтобы лишь избавиться от этой напасти, выбраться, спастись.
Его лапы скользят, а, может, слишком дрожат, как дрожит все его тощее тело, к которому липнет ныне грязная пушистая шерсть, тяня его вниз, когда котик поднимается, закашливается, едва успевает глотнуть воздух, услышать голос, а потому покоситься на Невидимочку с растерянным удивлением, с испугом, с немым вопросом, прежде чем оказаться так легко сбитым в лужу вновь.
Так... холодно, промозгло, противно, а главное — так до горечи обидно, непонятно. Непонятно, почему вдруг серая кошечка так поступает, почему он вдруг в воде, почему ему вдруг так плохо, почему он так дергается, но ничего не получается — только жалко трепыхается под соседкой по палатке.
Наконец давящие лапы отступают, и он подскакивает, неуклюже выползает прочь, подальше от лужи, от Невидимочки, давясь кашлем и часто моргая от защипавших глаза слез, пока с шерсти его ручьями течет противная вода, а из носа пузырьками выходит то ли она же, то ли жалостливые сопли. В воздухе повисают насмешливые фразы, Шипик спешно качает головой, словно говорит, что, нет, не речной он, что не нужно его снова в воду, а сам дрожит, будто ожидает, что серая кошечка снова его схватит и утащит в грязь.
— Я... я не буду, — мяукает он тихо, неровно, шмыгая носом, прижимая ушки к голове, пока в голове испуганно прокручивает все то, что сделает с ним Невидимка в противном случае и что не сделает с ней никто.
Малыш поджал к себе неожиданно тонкий хвост, на котором, словно тина с ветки, свисала шерсть, и снизу вверх глянул на соседку по палатке.

Он не хочет, чтобы она подходила ближе. Так просто, искренне не хочет. Он хочет сжаться и заплакать, чтобы оно отошла. А, может, хочет броситься прочь от нее.
Сердце болезненно ударяется о ребра, когда Невидимочка делает шаг ближе — он отступает, неуклюже, прямо в лужу, выдергивает резко из воды заднюю лапу, едва не теряет равновесие, не заваливается на серую кошечку.
Опасливо озирается одними лишь глазами. Не находит, куда ему скрыться.
Он должен злиться. Он должен сказать ей что-то, ударить, показать, что так нельзя.
Смотря на нее снизу вверх, он не может злиться. Он лишь маленький трус, который не способен за себя постоять. Ему обидно. Но все, чего он сейчас хочет — скорее уйти, согреться, спрятаться.
Шипик опускает голову, исподлобья смотря на Невидимочку и слушая указы, что срываются с ее губ. Он не видит душевных терзаний за холодной синевой чужих глаз, также как часто не видит беспокойства за янтарем глаз своего отца.
— А если...
Он пытается вклиниться в поток слов робко и тихо, но тут же кусает язык, как только следуют угрозы:
— И если ты вдруг расскажешь о нашем секрете, если ты вдруг решишь, что меня можно ослушаться, то я тебя… я тебя утоплю в луже! Нет, даже хуже!
Прижимает уши к голове, вжимает голову в худые плечи и шмыгает носом. Светлому котику не нужно оборачиваться назад, к луже, чтобы снова ощутить на себе ее воздействие, чтобы вспомнить эти несколько секунд беспомощности, страха и боли.
Нет, лучше молчать. Молчать, потому что у Невидимочки есть то, чего нет у него — как минимум, сила.
Он не пытается возражать.
— П-понял, — мяукает тихо, обращая к "предводительнице" взгляд голубых глаз с вопросом, с затаившимся тревожным ожиданием.
Почему она еще мучает его? Почему не отпускает? Если это игра, почему она длится так долго?
И, что, если ему не нравится эта игра?
Тогда его утопят в луже — всплыл сам собой ответ, от которого внизу неприятно похолодело. Он знал, что никто не придет его защищать, знал, что должен справиться сам... что было просто невозможно.
Он не мог еще в полной мере охарактеризовать это чувство, что испытывал по отношению к себе в эти мгновения.
Теплое дыхание заставило его зажмуриться на мгновение, но уже следующее действие — жалобно почти что вскрикнуть. Крик застрял в глотке, когда Шипик раскрыл пасть от боли. Что-то заставило его остановиться, впиться коготками в землю, не отступить обратно в воду. По телу его прошла новая волна дрожи. От холода он почти не чувствовал пульсирующей боли, но он знал, что она есть, он чувствовал, как потекла по коже горячая алая жидкость, он с трудом не сжался.
Рвано выдыхая, он уперся потерянным взглядом в Невидимочку.
Не было уже никаких "за что", не было причин, было лишь какое-то так положено: "Это знак, что ты мой".
Он не спрашивал, что это значит, лишь кивнул, будто опасаясь того, что в следующий миг решит придумать серая кошечка, того, что он никак не сможет предотвратить, угадать. Даже ее улыбка, то, как она приблизилась, заставило его напрячься, замереть в ожидании нового удара.
Возможно, если бы он перестал реагировать, Невидимочке бы быстрее надоело и она перестала бы его трогать?
Невольно он зажмурился. Даже добрые слова не могли предотвратить того. Но он заставил себя покорно не отстраниться, когда шершавый язычок прошёлся по его шерстке, лишь испуганно выдохнул, не способный довериться, не способный понять.
Непредсказуемость тревожила его. Он все больше путался. Слова об обещании встали в его глотке комом, и все же Шипик не смог сразу на них ответить.
— Тебе не противно?.. я же из лужи... — тихо пробормотал он вместо того себе под нос, отводя взгляд в сторону.