Рельсы, рельсы, шпалы, шпалы, шпалы, шпалы, шпалы...
     По пустыне медленно шёл пёс с выгоревшей серо-бурой шкурой, отдающей желтизной после песчаных бурь. Его шерсть местами слиплась от незаживающих язв, а по левому боку протянулись такие широкие рубцы, словно кто-то пытался срезать с него кожу, а потом бросил это дело. Вместо сумки, с которыми собаки обычно ходят по пустошам, нося в них запас воды, посылки и необходимые вещи, у пса на плече висел кусок рваной стропы. Тот не замечал ни стропы, ни дороги под ногами, безразлично глядя перед собой.

У него ничего нет, и он страдает от жажды. Под языком он держит какую-то кислую железку, которая помогает ему держаться в сознании и концентрироваться хотя бы на чём-то. Воспоминания слились в какую-то кашу, словно его мозг уже расплавился от жары. Даже если наступит ночь и станет холодно, он всё равно уже проиграл. Ни еды, ни ночлега. Да он и не знает, чем теперь расплачиваются в пустошах. Батарейки, даже литиевые, всё равно со временем портились. Лежа в сумке рядом с артефактами, они могли лопнуть. А когда над Р35К поставили солнечный генератор, батарейки вовсе обесценились.

Он предположил, что в округе перешли на натуральный обмен, но и тут ему предложить было нечего. Жизнь случайного встречного в пустошах мало кого беспокоит, собакой больше — собакой меньше, их тут как плесени в сыром подвале, сколько ни отскребай — нарастёт новая.

Пёс заметил впереди длинную тёмную рельсу, и его взгляд немного оживился. Он вспомнил, что по железным дорогам ходят поезда. Это значит, что вместо мучительной смерти от жажды он может лечь на рельсы и дождаться одного. «Кстати, вон же он». Вдалеке, за туманом песчаной пыли возвышался первый вагон, высокий и строгий. Пёс дошёл до железной дороги и лёг шеей на рельсу, повернувшись мордой к вагону, чтобы смотреть, как он приближается. Но поезд не двигался. «Ничего страшного, если он стоит на станции, я просто подожду, пока не тронется»

Прошла минута, десять, двадцать...

Час.

Поезд не трогался. Но пса, успокоенного дурманом иллюзии, это уже не волновало. Он молча смотрел перед собой.

Отредактировано Горчак (11.05.2022 19:06:23)

Знойный ветерок тихонько гладил его по загривку. Он лежал и смотрел на поезд. В голову лезли мысли о том, как в юности страдаешь, боясь умереть не запомненным — и как, взрослея, становишься безразличным к тому, подотрутся бумажкой с твоим именем или с чужим. Ему даже сигареты напоследок не хотелось. Это сухое горло выкурило столько песчаных вихрей, что при одном воспоминании о дыме хотелось смеяться. Но на зубах трещал не песок, не песок, что-то другое терзало его эмаль, добираясь до корней. Неисполненное. Он нанёс такой хороший удар, такой точный и смертоносный, — а теперь умирает проигравшим? Пожалуй, что так.

— Ты живой?
А у него глаза уже, должно быть, как у высушенной рыбы. Раз его приняли за мертвеца. Он смотрел на приближающуюся от поезда фигуру, стараясь не водить зрачками, потому что движение причиняло боль.

— Или мертвый, но оживший? Покажи лапы – четыре? А головы? Две?
— Жду, когда поезд тронется и отрежет мне голову, — если бы он спел таким голосом, охрипшим, но не лишённым стали, все девицы визжали бы и бросались из окон. — Но, вижу, непруха.

Пёс медленно встал с рельсов. От подъема у него закружилась голова, и он упал на бок, ударившись о рельс лопаткой. Из этого положения он получше рассмотрел чёрную собаку, недоверчиво стоящую в нескольких шагах от него. На её спине сумка песчаного цвета, совершенно не подходящая к окрасу шерсти. Его мозг, превратившийся в медленно остывающий, но всё ещё горячий сплав, болезненно закипал от этого несовершенства. И всё же, на её спине сумка. Настоящая, с продовольствием, с водой, наверняка с чем-то ценным, потому что таким дурачкам, которые носят на себе яркие пятна и не думают о маскировке, почему-то всегда везёт.

«Какая, в задницу, разница»
«Всё уже кончилось»
Пёс знал, что у него не хватит сил отобрать сумку. Даже пытаться было бы смешно. А давить на жалость и попрошайничать он не умел.
— Не переживай, я стану проблемой только когда мой труп начнёт попахивать и приманит падальщиков, — усмехнулся он настороженной позе собаки. — Дошёл сюда от самого... хм, не помню откуда. Ввязался в заварушку с Призраками, убил одного важного у них. Ты же знаешь, что их не просто так называют призраками? Они, может, и не достанут тебя лапой, но будут видеть до тех пор, пока ты кишками наружу не вывернешься.
Он отвёл взгляд. От движения зрачков в голову вступила знакомая боль. До странного захотелось чтобы его, всё же, хоть кто-то запомнил.
— Что-то такое со мной и случилось.

Пёс вяло смотрел на Инк. После бесконечных желто-красных пейзажей пустошей его глаза отдыхали на чёрной шерсти. Он вроде и цеплял какие-то мелкие детали её облика и поведения, но голова совершенно не хотела их расшифровывать. Он мог это сделать. Но его охватила слишком сильная апатия, чтобы он желал это сделать. То, как она носит сумку. Её шерсть, без выгоревших рыжеватых шерстинок. Даже когти на лапах. Всё в ней говорило о чём-то... о чём он просто не хотел думать. Лень, лень, лень.

— Я видел больше, чем помню, — он небрежно махнул подбородком, тут же скривившись от боли. — Твой поезд просто растворился в десятках... сотнях поездов, какие бы психи им ни рулили. Всегда будет другой поезд, более впечатляющий, более длинный, ну ты понимаешь.

Отстраненно наблюдая за тем, как Инк достаёт воду, пёс не сразу понял, что это для него. Он болтался между спокойствием и состоянием предсмертной дисфории, способный складывать длинные фразы о чём-то мрачном и его терзающем — и неспособный воспринять такую банальность, как протянутая бутылка воды. Но недаром он столько пережил, ему удалось прийти в себя и принять жест собаки. Эти бутылки делались с расчётом на собачьи потребности. Посередине резиновая насадка, за которую удобно схватиться зубами, не прокусив пластик. Крышка отвинчивается движением челюстей или ударом лапы. А горлышко устроено так, что вода не убежит даже из уроненной бутылки. Пёс подкатил к себе бутылку лапой и, так и не вставая, разобрался с ней. Глотать воду было больно и мучительно, а ещё хуже — когда она добралась до пустого желудка, и он почувствовал, как давно не ел. Но ощущение, пусть и болезненное, было знакомым и не ассоциировалось с погибелью. К тому же, его голова прояснилась. Удержавшись и выпив только половину, он придвинул закрытую бутылку обратно к собаке. Брезгует она или нет, но водой в пустошах не разбрасываются.

— Нет смысла в убежище. У Фантома везде шпионы. Ну подлечат меня, выйду — спустя пару шагов буду труп. И среди мирных жизни не дадут — найдут, прикончат. Заметут следы. Теперь у меня только пустоши.
«Есть, конечно, вариант собрать вокруг себя шайку не хуже Фантома, да только сказать это проще, чем сделать»

— Если кто-то станет утверждать, что правда одна — гони его прочь. Что-то такое с Фантомом и вышло. На словах и цели у них благие, и мир надо спасать. И, конечно, кто способен спасти мир, кроме Фантома? Никто. А я тебе так скажу: вся эта брехня с подземными чудищами и героями нужна только для того, чтобы иметь власть над пустошами. А миру, может, и не нужно никакое спасение.

Пёс потянулся и принял всё ещё лежачее, но более собранное положение.

— Я убил у них одного заводилу, чтобы восстановить «природное равновесие». Что было дальше... плохо помню. Но, как видишь, все живы, мир не рухнул. Ты сама-то кто?

Он лениво взглянул на собаку, чувствуя, что от пары глотков воды тяга к жизни хоть и вернулась, но не очень сильная.