В короткую секунду перед ответом Космача она успела уже десять раз запоздало одёрнуть себя. Как всегда, увлекшись причудливой иллюзией, при всей своей невероятности вдруг словно вставшей перед глазами, она позабыла, что слова – не просто хворост для костром разгорающихся в голове дурацких размышлений, а искра из этого костра, коснувшись чужих чувств и неизвестных ей воспоминаний, способна причинить неожиданно сильную боль. Вальдшнеп скорее мысленно, чем неловко опущенными глазами, взглянула на сидевшую тут же нежно-серым бесшумным призраком Шептунью, и её окатило стыдом – так, что она едва смогла ответить той на лёгкий приветственный жест хвоста.
«..Ну ты и дурёха, да разве можно такое спрашивать?.. Помолодеть… Будь у тебя в самом деле в зубах такой цветок, или будь ты в силах убедить Солнцезвёзда посвятить Шептунью в воители – тогда конечно, раскрывай пасть…Что бы он хотел изменить!.. Оох, думать надо сначала, а потом лезть со своими досужими разговорами…»
Она уже почти решила потихоньку удрать, сделав вид, что её странноватый вопрос сам собой прозвучал в воздухе и так же легко в нём растаял – но, осмелившись всё же поднять на Космача взгляд, поняла, что тот вовсе не выглядит рассерженным или оскорблённым: в тускловатых золотистых глазах старика было только удивление, словно Вальдшнеп была невиданным созданием, только что свалившимся рядом с ним с неба, а не чудачкой, не к месту прицепившейся сбоку к чужой почти семейной беседе. И этот внимательный взгляд, тем более пристальный в соседстве с тем туманным и рассредоточенным, что нередко бывал у него, удержал её, потушив зацарапавшееся было в лапах трусоватое желание убежать.
— Десяток лун тому назад, когда я каждому пытался доказать, что я воин — да. Но сейчас я старейшина, и сам принял решение стать им.
Вальдшнеп наклонила голову набок. В самом деле, сам; она знала об этом, хотя и не видела своими глазами, но даже её рассеянных ушей достигли ходившие тогда по лагерю разговоры. Она задумчиво прищурилась: и вправду, выходит, в самом последнем своём посвящении Космач проявил собственную волю, сам выбрав его для себя – в отличии от всех остальных, которые предводитель проводит для каждого по своему усмотрению; при всей печали, таившейся в этом отчаянно-гордом последнем шаге, в нём была свобода – особая, сквозящая, как листопадный ветер, от которого кажется порой, что у тебя нет тела, а есть только сознание, способное унестись с этим ветром к промозглому пасмурному горизонту. В этом было право, заставившее её вдруг в непривычном свете взглянуть на его худую стариковскую фигуру: самая жалкая слабость её была частью некого горького достоинства, оказавшегося в чем-то едва ли не выше, чем достоинство лидеров, властно провозглашающих волю с племенной скалы или самих Четырёх Деревьев.
… - За эти луны я как-то по-другому взглянул на старость. Стал видеть её как нечто вроде смены сезонов. Для всех нас однажды настанет пора Листопада. Ещё тёплая, но то тепло с каждым днём затухает. И рыжие листья становятся чёрными. Чёрными. Чтобы в один морозный день их замело мертвенно-белым снегом.
Завороженно слушая его, она вздрогнула, ощутив, как прозрачный холод, до сих пор затаённо витавший в текучих неспешных словах, вдруг поднялся, леденящим облаком охватывая душу: чувство, что он описывал, было до зримости убедительным, и примирение и спокойствие жизни – такое знакомое, так часто утешавшее и успокаивающее её в шепоте трав и бормотании древесных крон, без всякой грани соседствовали в нём со страхом и темнотой, вновь напомнив вчерашний день – тёмное тело Филина в середине поляны, мутные сумерки, запах тлена на дне земляной ямы, цепенящий сердце и лапы. Ей снова захотелось сбежать, но она не двинулась, вцепившись когтями в землю и лишь слегка прижав уши: она ведь сама захотела заглянуть в эту душу – и что ж удивляться, что старейшины чувствуют смерть ближе и чаще, чем кто-либо ещё?..
Впрочем, кажется, Космач легче неё справился с наплывшей было мрачной тенью – и вот уже он ободряюще улыбается ей, словно заметив, какое удручающее действие на неё произвели его слова. Вальдшнеп смущённо шевельнула ушами. И тут он оказывался сильней, чем казался на со стороны – умеет ли вот она, молодая, так же легко стряхивать самую тяжёлую тоску, словно росу, осевшую на шерсти?..
— Да и зачем мне теперь молодеть? Я не герой, не предводитель, я всегда был обычным рядовым воином, как все остальные. Что толку с того, что я стану молодым? Я бы лучше сходил поглядеть на Нагретые камни. Говорят, речные старики грели на них кости в хорошую погоду. А мне просто интересно посмотреть... Посмотреть, за что погибло столько моих друзей. Наверное, это очень хорошее место, раз мы столько за него воевали. Очень хочется... посмотреть.
Он говорил легко, как объясняют котёнку о чем-то простом и понятном – и одновременно она чувствовала, как под его словами, словно под водами реки, изменившей русло и скрывшей когда-то зеленевший под солнцем луг, лежит время – луны и луны, спрессованные, слитые воедино, как если бы все грозовые земли уместились в один солнечный кружок, пахнущий травой и землёй – и оттого слова становились осязаемыми и тяжёлыми, словно напитавшийся влагой мох; чем проще они были, тем острей было это ощущение, странными мурашками прокатывавшееся по шкуре. Вальдшнеп не могла понять, на что это чувство похоже: слишком велико было то, что промелькнуло на его морде за короткий миг смутной заминки в словах, выразившись лишь в едва заметном содрогании. Вероятно, больше, чем любое из чувств, которые ей доводилось испытывать в прожитые ею недолгие семнадцать лун. И опять ей не удалось разделить в его словах тихую горечь - и нечто другое, столь же горячее, как камни, нагретые солнцем.
Кажется, такой и бывает жизнь в самом конце – не поймёшь, что в ней больно, что радостно?..…
— А как насчёт тебя, Вальдшнеп? Ты хотела бы такой цветок, который, м-мм, исправляет недостатки?
Она опять задумалась слишком глубоко – и потому вопрос застал её врасплох, тем более, что и без того был бы неожиданным: и без того получив ответ куда более полный, чем ожидала, она никак уж не думала, что Космач захочет продолжить разговор, а не уйдёт вновь в те мысленные поля, где старикам бродить наверняка куда привольнее, чем во внешнем мире. И потому сначала она лишь растерянно заморгала в ответ.
Как насчёт неё?..
Разумеется, она мечтала о чём-то таком – почти столько, сколько себя помнила. Каждый раз, когда, несмотря на все старания, её подводили собственные лапы, когда оказывалось, что в промежуток между решимостью, доходящей в ней порой до страсти, всё делать как нельзя лучше, и простыми и ясными наставлениями старших всегда ухитряется просочиться нечто ещё – всегда принимающее разные обличья (вот ветка, легшая аккурат под её лапу, чтобы хрустнуть не вовремя, вот глинистый пятачок, чтобы поскользнуться, вот некстати пробирающая дрожь – то ли от холода, то ли от волнения, из-за которой всё тело становится будто не своё) – и в то же время всегда одинаковое. Её маленькое, жалкое проклятие – куда менее грозное, чем время, сделавшее слабыми лапы Космача и затуманившее его глаза. В это даже поверить было проще – что есть такое лекарство, что излечит её неуклюжесть. И всё-таки.. Всё-таки Космач был когда-то молодым; а вот она сама всю жизнь была такой, как сейчас. И вообразить себя – именно себя, а не какую-то другую прекрасную и весьма туманную воительницу, какой она так хотела бы стать – без недостатков, волочившихся за нею, как целый ворох листьев, приставших к хвосту, она вряд ли могла.
- Ну… Это сложно. То есть, иногда мне кажется, что во мне недостатков столько, что они составляют.. Большую часть меня, - она задумчиво поскребла лапой землю, - Поэтому даже трудно представить, осталось бы вообще что-то, если бы они вдруг исчезли, - она едва заметно кисло усмехнулась, вообразив, как одна за другой исчезают части её тела, на которые ей когда-либо доводилось досадовать: хвост, вечно творящий невесть что, задевающий ветки на охоте и чужие морды, слишком длинные лапы, как-то не умещающиеся в боевую стойку или на воительскую подстилку, вечно мёрзнущие бока вместе с растрёпанной шерстью – и остаётся что-то невразумительное вроде обглоданной шкурки от дичи. – Не то чтобы я не хотела.. Стать другой, или кем-то другим. Но ведь, наверное, почти у всех так, - спохватившись, добавила она, - Обычно мы точно знаем, что нам в себе не нравится, но это что-то так глубоко вросло в нас, что мы и не мыслим себя без этого. Даже без самих мыслей о том, чтобы что-то в себе исправить, - она вспомнила, какую часть её жизни и чувств без остатка захватывала острая жажда - стать другой; как эта жажда поднимала её по утрам и, бывало, грела вместо никчёмного меха, хотя и обжигала так же сильно. - Наверное, в этом и беда – даже если вправду меняешься, никогда нельзя точно знать, кем станешь… И стоит ли им становиться.
Вальдшнеп вдруг – чуть ли не впервые в жизни – подумалось, что, предложи ей кто-нибудь такое вот избавление, ей и впрямь было бы страшно. Не из-за воображаемой картинки с исчезающим в воздухе хвостом, разумеется. Но из-за того, что даже её мысли – то, за что она цеплялась, когда вообще всё валилось из лап и становилось хуже некуда – были одновременно и виной тому, что она упускала шансы, когда следовало не размышлять, а действовать. Согласилась бы она больше никогда в жизни не отвлекаться от охоты на то, как сложно сплелись перед самым её носом корешки трав и как по-особенному пахнет опавшая листва, прихваченная инеем?.. Неизвестно.
Отредактировано Вальдшнеп (03.10.2019 21:49:02)