Раны, оставленные чужими когтями, жгут, но это еще не боль — адреналин глушит ощущение боли так, что та не может достигнуть разума, не обрабатывается им, не существует в его поле. Сейчас существует лишь эта ферма. Лишь это тяжёлое небо-гильотина.  Лишь этот голодный ветер. Запах крови и сырости. Хрип под лапами. Их бешеные глаза, что впиваются друг в друга — смотри, перегрызут основания глазных нервов, коль до глоток им далеко.
Смотри.
Сорванные маски, и от дружелюбного добродушия, с которым они могли бы обмениваться друг с другом прежде, нет и следа.
Росомахе даже нравится... нравится, что Выдрогрив его не понимает в моменте, что он еще не осознает всей разницы между ними, ставит знак равно там, где значения слишком ушли друг от друга, и не замечает оплошности, свято верит в свои расчеты — да, уверенность сквозит в чужом голосе, пока взгляд серого исполина сменяется с тяжелого и грозного на почти азартно-играющий, когда он снова надавливает на чужую шею. Показывает, у кого сейчас преимущество языком, на котором Выдрогрив еще может понять его, не упустив сути. А потом ослабляет хватку.
Росомаха — непослушный ребенок. Непослушный ребенок, который вопреки запретам родителей играет с пойманной добычей.
— Ты правда думаешь, что мне есть дело, Выдрогрив? — коготь упирается в чужой подбородок, но кот не собирается вонзать его вглубь перепачканного густого меха, скучающие нотки мелькают на периферии чужих интонаций, — Думаешь, что, даже если тебе поверят и все это возымеет вес, лишив меня того, что я ещё могу потерять, ты накажешь меня, а не развяжешь мне лапы? — прищурясь, он следит за чужими эмоциями. Но воитель еще достаточно напряжен, чтобы среагировать вовремя и прижать Выдрогрива обратно к земле, если он дернется.
— Как думаешь, часто ли ты видишь меня, когда я знаю все тропы, пересекающие нашу территорию, как свой кончик хвоста? Как много ты упускаешь? Считаешь, что разрушение границ сдержит опасность? — он сдвигает юнца под себя, будто бы пытаясь погрести. Он чувствует превосходство по отношению к полосатому воителю... возможно, по отношению ко всем, — К тому же... нужно ли мне убивать всех? Тебя ведь будут волновать лишь самые близкие? Жаболапка, допустим.
Он почти усмехается от мысли о дочери. Готов ли он был причинить ей вред ради такого бессмысленного и глупого понятия, как месть?.. Вопрос скорее звучал иначе: значил ли такой риск что-то для Выдрогрива. Росомаха смотрит в его глаза. И действительно позволяет себе слегка скривить губы.

На все эти слова Росомаха может даже скучающе закатить глаза — Выдрогриву не хватает листочка с текстом, чтобы не сбиваться, а, может, дыхания, чтобы собраться с мыслью и наконец дойти до одной простой истины, с которой серый воитель изгибает хвост и смотрит в глаза младшего:
— Мне абсолютно безразлично, Выдрогрив, — выдыхает он глухо и равнодушно. Он утрировал. Слишком утрировал, и Росомаха это знал, как знал он и то, что помимо этого леса есть целый мир, куда не ступает лапа обычного воина — мир, видимо, мало доступный полосатому котишке, что валялся в его лапах, покуда он считал, что предки и закон были всесильны и что каждое зло было наказанным... и что вообще существовали такие черно-белые понятия как добро и зло.
Несусветная глупость ограниченного разума.
Серый исполин чувствовал, что он был выше этого. Достаточно выше, чтобы стучащее под ним сердце вызывало любопытство, своеобразное сочувствие, а чужой ужас впитывался в шерсть, оседая на ней искрами адреналина, разносящегося по телу с кровью.
— Что? Пожалуй, я сочту, что я ослышался, Выдрогрив, — он говорит это почти с насмешкой, и легкий осклаб, что на мгновение касается морды серого кота, подчеркивает какую-то легкость его отношения, — Ты так уверен, что кровь значит все? — спрашивает Росомаха, щурясь, говоря с оттенками интонации, будто бы обращаясь к неразумному ученику, — Что мне будет жаль и что есть такая большая разница между этими котятами и ей?
Росомаха не любит отступать от своих принципов, закапывать их в глубины, а потом выкапывать лишь кости, но он уже погряз в этих недосказанностях и этой лжи, покуда тянет эти ленты со столь давних лун.
— Как ты думаешь, сколько раз я представлял, как вгрызусь в ее шею?
Он хочет увеличить напряжение. Не более того. Пусть Выдрогрив уже сейчас захлебывается в эмоциях, пусть роняет слова, оскорбления, угрозы, на которые серый исполин даже не ведет ухом — это все так пусто и так неважно.
Вторая лапа опускается на грудь младшего резко и стремится выбить из легких воздух. На миг в разуме жжет неуместный вопрос — насколько хрупки кошачьи кости. Ребра, которые он почти может прощупать сквозь слои меха. До которых может докопаться, вскрыв чужую плоть.
— Тише.
Выдрогрив кричал неприятно громко. Благо они были далеко. Стремился перейти черту. Но теперь ему следовало лишь помолчать: лапа пережимает горло.
— Племена не всесильны, а я уже знаю их слабые места, не забывай этого, — глухо произносит Росомаха, — Если ты будешь хорошим мальчиком и будешь меня слушаться, никто не пострадает.

Плевок.
Все, что ты можешь?
Росомаха морщится, когда склизкая слюна оседает на его шерсти, почти скалится, но эта выходка — меньшее, что вообще должно заботить его в эти моменты. Эта выходка: будь у Росомахи настроение получше, он бы даже подыграл, сейчас же он выбирал совершенно иной путь — игнорирование. Он выбрал холодный взгляд, показывающий, что то было слишком слабо. Продолжение, с которым он натягивал нити, вдыхая едкий запах страха, источаемый Выдрогривом, кажется, все сильнее с каждым мигом, покуда уверенность покидала его желтые глаза и покуда с пасти срывалось жалобное мяуканье.
Серый исполин, кажется, знал, что он чувствует сейчас. Оба они — попавшие в капкан судьбы, но сцепленные в итоге одним наручником не по своей воле... по его воле, ведь это он защелкнул металл на лапе полосатого, говоря, что, если тот его столкнет, в пропасть они полетят вместе.
А теперь юнец лежал, не в силах вдохнуть.
Но он был еще цел. Пока цел. Он даже хватался за рассудок, даже говорил, стоило ему получить доступ к столь желанному кислороду — казалось, мысленный поток, усиленный паникой и страхом, сшибал все на своем пути, пусть сопротивление постепенно ослабло, и Выдрогрив просто лишь откинул голову назад, расслабляясь.
— Я могу пообещать, что никого не трону, покуда ты будешь молчать, — произносит Росомаха глухо, не спеша выпускать юнца. Он ему не верит — не в той степени, чтобы доверять ему на слово, чтобы быть уверенным в том, что мальчишка смолчит. Поэтому он лихорадочно прокручивает в своей голове идём, чтобы точно заткнуть его пасть, чтобы не создавать себе лишних проблем, подставлять свою шкуру.
Он не любит чувствовать себя уязвимым. Контролируемым чьим-то желанием. Это раздражает его и нервирует.
Когти зарываются в густой полосатый мех, но не достигают кожи. "Не дергайся", — мяукает Росомаха, покуда ведет лапой вниз по боку юнца, собирая с той линяющую шерсть. Он щурится, готовый вдавить Выдрогрива сильнее в случае, если тот будет сопротивляться.
Он не собирается ранить, не собирается вредить.
Но, собрав пропитанные чужим запахом пряди, он достаточно резко отстраняется прочь от воителя, чтобы легко преодолеть расстояние до ямы с котятами и сбросить их вниз. Немного испачканные грязью, они легко падают на не менее запачканных котят. Росомаха наблюдает за это молчаливо. А потом оборачивается к своему собеседнику через плечо, пару мгновений в молчании осматривая его, а потом слабо усмехаясь.
Пока он не придумал варианта лучше. Но так у него было хоть что-то.
— На мне следы от твоих когтей, а на них — и твой запах, — произнес серый кот, вставая к воителю боком, склоняя голову вниз и плавно ведя хвостом.
— Так. На всякий случай. Ты же собирался молчать, не правда ли?

Когда дело сделано, вся смелость Выдрогрива и все его угрозы теряют в голове нужные краски: теперь малому нужен новый весомый повод, чтобы "рассказать" не могло играть против него, теперь в обещании не было большого смысла, и все же кот повел усами, обдумывая донесшиеся до его чуткого слуха фразы, дёргая кончиком хвоста.
Мнимо, для мира, для полосатого воителя он был равнодушно спокоен.
— Какой смысл мне трогать кого-то, если ты будешь молчать? — почти что даже скучающе спрашивает исполин, окидывая своего собеседника взором. Его не пугает чужая воинственность. Скорее забавляет своей узостью. Он полагает, что полосатый не поймет, не попытается понять, чувствует, что Выдрогрив соткан из легенд о добре и зле и прошит ниточками застаревшей морали, что говорить с ним сейчас, когда страх ещё бьет кровяным потоком в его ушах, нет ни малейшего смысла.
Это заставляет его лишь слабо дернуть ухом.
Росомаха не собирается раскрывать свою душу и свои мысли ему. Воителю достаточно того, чтобы юнец захлопнул пасть и не мешался под лапами, даже если будет бросать косые взгляды. Уследить все равно не сможет: слишком долго серый путает следы, плутая по землям, чтобы не быть уверенным в том, что Выдрогрив собьется с дороги или сгинет куда ранее. Возможно, что он в том слишком самоуверен. А, может, самоуверены они оба, покуда считают, что эта обоюдная игра не имеет третьих лиц.
Мощные лапы сгребают комья земли в небольшую ямку, скрывая в ней и чужую шерсть, и маленькие изуродованные тушки котят. Росомаха мог бы даже пожелать им доброго пути к звёздам, не будь то столь большой бессмыслицей. Все же он молчал, пока совершал этот мрачный похоронный процесс, внешне не обращал практически внимания на юнца, пусть следил за ним краем глаза. Он не мог знать, о чем думал в эти мгновения полосатый кот. Но то было взаимно.
— Если не хочешь проблем, стоит привести себя в порядок, — наученный опытом, размеренно замечает Росомаха, едва ему покажется, что Выдрогрив тянется, чтобы сделать шаг прочь. На самом деле, серый уже сейчас без проблем может попробовать подставить своего маленького "свидетеля" и вывести его из игры: ситуация оказывается и в его лапах, — но что-то заставляет его пожелать продолжить.
Возможно, ему и правда интересен элемент соперничества, который бросает перед ним полосатый кот. Возможно, причины совершенно иные.
Поднимаясь, он расправляет плечи, чувствуя, как при этом действии легкой болью отзываются раны. Он ощущает, что они и без того слишком долго здесь остаются.
— Идем, — отзывается исполин, прикрыв глаза. Еще нужно избавиться от излишней грязи и вкраплений крови, глубоко затерявшейся металлом в шерсти, прокатиться по оставленному лисой на траве следу.
Лишь ненадолго еще Росомаха задерживает на спутнике внимательный взгляд. Но потом отворачивается.