Конечно же, это было абсолютным попаданием в ту самую точку, в которую каждым своим слетающим с приоткрытой пасти словом изначально целился молодой серогривый бродяга, и на одно какое-то мимолётное, совершенно неуловимое и оттого наверняка никому толком незаметное мгновение на его тонких губах мелькает слабая нахальная ухмылка. Лучше бы, перекатывает показательно лениво и даже будто бы совершенно нехотя эту свою случайную мысль внутри собственной черепной коробки, пока вновь загоревшимися, вновь заигравшими какими-то новыми, ранее, быть может, даже однажды знакомыми огоньками янтарными глазами всматривается в давно уже приевшуюся палево-рыжеватую морду прямо перед собой, ты сидел сегодня дома, Одуванчиковый. Маска, спешно нацепленная на приплюснутую морду для всей этой небольшой весёлой игры, которые нередко проводились по шумящей и светящейся коробке в комнате Двуногих, впрочем, неизбежно прочно и плотно прилегает к настоящей, скрывающейся за её ложно-светлыми и умело нанесёнными тенями смягчёнными краями личности, а потому с неохотой пропускает сквозь саму себя малейшие её проявления и тут же старательно прячет те обратно. Невольно единожды хмурятся практически неразличимые посреди всей остальной шерсти небольшие брови от мгновенно пришедшего и тут же испарившегося, тут же превратившегося в пепел воспоминания своего оставленного прямиком на той треклятой границе, на тех влажных и невообразимо скольких Камнях прошлого, но одиночка не позволяет ничем лишнему и мешающему в данный момент захватить его внимание и потому неторопливо отводит взор в сторону, вновь возвращает его к созерцанию объятого глубокой мглистой ночью города.

— Потому что Город – это охотничьи угодья самых различных сплетников, информаторов и порой мире и  удивить лжецов. Но чтобы лгать искусно и правдиво нужно знать достаточно много и разбираться в порой, очень узких темах, что думаешь? — отвечая на самый первый заданный вопрос только после того, как новый знакомый наконец заканчивает свою продолжительную речь и замолкает в ожидании, негромко басовито рокочет Янтарь и спустя несколько быстротечных секунд с заигравшей на приплюснутой морде нескрываемой насмешкой в двух ярких оранжевых огнях посреди абсолютно серого моря и кривовато изогнутых уголках рта оборачивается к Псу. — Почему это ты назвался Псом, кот-из-Грозового-племени? Псы ведь... Те, что живут у Двуногих и что каждую ночь захлёбываются своим лаем... Они вызывают у котов страх, тревогу, ужас, буквально заставляют зрачки судорожно метаться из одного угла в другой и трусливо трястись, пока лапы подкашиваются и, того гляди, норовят уронить прямиком в пасть к этому зверю, — поднимаясь на собственные лапы и в два широких, удивительно твёрдых и грузных шага приближаясь практически вплотную к бывшему племенному да обводя того откровенно оценивающим взором, с искренним непониманием в голосе продолжает некогда ветряк и неуютно ведёт широким плечом от одного лишь мимолётно промелькнувшего в голове воспоминания, как одна бродячая псина в пару жёстких укусов разорвала бедного, никому не нужного котёнка в одной из подворотен. — Я вот кот, как котом родился, так им до сих пор и остаюсь. Как далеко-далеко у себя дома, на свободе, был котом, так и здесь, в этом муравейнике среди домашних и предателей, им же и остаюсь. А ты... Ты, видимо, хочешь стать кем-то другим? Забыть себя настоящего? — раскачивая кончиком своего серого хвоста из стороны в сторону и наверняка обжигая какую-нибудь частичку чужой непозволительно светлой для этого места шерсти собственным разгорячённым дыханием, чуть ли не мурлычет Янтарь. — Только вот ты больше похож на тех декоративных собачек, что вечно сидят на коленочках у Двуногих и трясутся от каждого нового звука в этом мире, как только не мочатся под себя ежесекундно. Пёсики-пустобрёхи, трусишки, извечно лающие и пучащие свои глазки издалека и падающие в обморок при приближении опасности. Такой ты, Одуванчиковый?

Честно говоря, вся эта игра абсолютно стоит всех тех свеч, что были потрачены на создание быстрой и местами заметно непрочной, на самом деле толком ничего и не скрывающей маски. Шорохи бегающих, снующих, ютящихся по углам и расползающимся в различной ширины и глубины щели да трещины мыслей в чужой черепной коробке, расположившейся в данный миг настолько близко к серым треугольным ушам, с каждой новой секундой осознания и понимания той произошедших изменений и практически интимного раскрытия натурального лика собеседника будто становятся громче и слаще, в то время как тронутые совсем уж лёгким хитроватым прищуром янтарные глаза с жадностью изголодавшегося стервятника впиваются в удивительно сдержанную и почти ничего не показывающую светлую мордочку бывшего племенного кота. Щекотливыми, совсем тоненькими ниточками и струйками характерной и уже давно знакомой вони ударяет в чёрные, специально раздувающиеся чуть шире и больше ноздри слабоватый, пока всего только напоминающий некоторые отголоски чего-то запах гнева и раздражения, и младший бродяга, в этот самый миг столь нагло наступающий на своего давнего друга и всем своим видом старательно теснящий его как можно дальше обратно в прошлое, из которого они оба в какой-то момент так старательно бежали, откровенно наслаждается этим оседающим на корне языка вкусом, подкармливает им своего всё ещё неизбежно существующего глубоко внутри кровожадного зверя и раззадоривает собственный пока что умело заглушенный голод. Это всё, впрочем,  всё ещё не имеет абсолютно никакого веса и значения перед теми обещаниями, которые некоторое время назад бывший ветряк дал своей новой возлюбленной, а потому он молчаливо, с одной лишь ликующей и играющей на тонких губах ухмылкой позволяет собеседнику отшатнуться от него чуть в сторону и после неторопливо опускает свой круп на прохладную черепицу крыши.

— Кто сказал, что я их боюсь? Хотя, впрочем, я ведь не глупец, чтобы отрицать собственные опасения перед настоящей опасностью, так что... Пусть у меня на счету и есть однажды побеждённый Пёс, но, знаешь, он был совсем другим, — юрко скосив насмешливый взгляд янтарных глазищ в сторону Одуванчикового и после показательно лениво приподняв переднюю лапу к плоской морде, нараспев продолжает мурлыкать Янтарь. — Куда бежишь? Почему бежишь, Одуванчиковый? От чего ты так бежишь, что взял столь позорное и смешное имя себе, Пёсик?

[indent] Аккуратность и, казалось бы, непривычная этому серогривому исполину выверенность шершавыми бугорками-рецепторами скользнула по приподнятой передней лапе и тут же безвозвратно скрылась за знакомыми желтоватыми клыками-убийцами, бесстрашно прячась в зияющей дыре розовой пасти. В какой-то мимолётный, секундный, будто бы и не существующий миг мелькнул посреди зубастого забора, скрывающего за собой беспокойный острый язык, алый отблеск чего-то былого, случившегося и не забытого, но старательно закопанного всё теми же мускулистыми широкими лапами в прошлом, и почувствовался где-то в глубине на нёбе железный привкус, но всё это было лишь миражем. Мгновением-маской, лживым кратковременным отголоском, точно таким же, каким стал Янтарь для сначала отшатнувшегося от него, как от огня, а после, прямо сейчас, выпавшего вперёд Одуванчикового, и широкоплечий кот даже невольно приоткрыл рот в немом акте удивления, что едва заметным разрядом электрического тока промчалось по всему кошачьему телу и выскользнувшими остриями тонких лезвий выскользнуло поближе к почерневшей местами черепице.

[indent] — Знаешь, кажется, я до сих пор не успел отдохнуть от пафосности твоих пустых речей, так что, — показательно медлительно и разочарованно, словно бы малолунный котёнок не смог оправдать надежд и воодушевлений своего строгого наставника, отворачивая щекастую морду в сторону и слишком карикатурно кривя небольшие брови в молчаливом жесте недовольства, с тихой хрипотцой в басовитых перестуках полых барабанов отозвался бывший воитель. — Избавь меня от выслушивания этого дерьма хотя бы сейчас, ладно? Тем более раз уж ты уже взял себе позорное и смешное имя, то, наверное, посмешищу не стоит беззащитно стоять на крыше и умничать перед кем-то крупнее и сильнее тебя. Что думаешь, я прав?