Может, если бы иное воспитание, если бы не те луны, что палевый кот старательно учился прятать свои чувства, эмоции, если бы не та маска, с которой словно бы срослась его морда, Снегирь мог бы рассмотреть нечто большее, нежели холодное осуждение, мог бы рассмотреть, как меркнет взгляд напротив и как до боли сжимают тиски чужую глотку.
Каково слышать то от единственного друга? От единственного кота, которому мог хоть немного приоткрыть дверь в мир истинный, за ширмой всей этой напускной серьезности? Понять, что, смотря на мир за дверью, тот не мог понять ничего?
Или, может, они оба просто не могли понять друг друга. С самого детства они были слишком разными. С самого детства они знали, слышали извне, что обречены на провал.
Но так?
И почему даже сейчас он не мог бы проявить искренность? Почему лишь больше сжимался, лишь сильнее кутался в этот кокон, лишь плотнее укладывал кирпичи?
И почему, вместо гнева, обиды он почувствовал лишь оглушающую апатию, когда встретился с гневным взглядом Снегиря, когда чужая лапа оказалась так близко.
Может, он был бы и не против, если бы тот сейчас его ударил. Это было бы по-настоящему. Так странно, но по-настоящему.
Но по сравнению со Снегирем, наверное, он казался сейчас стеной. Непробиваемой и твердой. Он не шелохнулся ни на одно из охваченных гневом слов, срывающихся с губ белого кота, хотя внутри, пожалуй, его всего ломало. Впивался в зеленые глаза и лишь плотнее сжимал губы, не перебивая собеседника.
И ведь не ответил сразу. Заминка, может, совсем незначительная для постороннего.
— Успокойся, — первые слова, что раздаются со стороны палевого, так контрастно сдержанно, — Посмотри на себя со стороны. Такой пример ты хочешь подать своим детям? Такое ли поведение достойно звания старшего воителя?
Он замолчал, взгляд скользнул на белоснежную лапу с выпущенными когтями, а после с вопросом — в зеленые глаза.
— И тот ли отец, кто оплодотворил мать и после исчез? — ответ очевиден, — Я был с Щелкуньей, когда ей более всего была нужна поддержка. Я был с ней, когда ей был нужен ты, отец. Но тебя никогда не было. И даже сейчас ты бежишь от ответственности, как котенок, не можешь признать свою вину, ищешь проблему вовне. Думаешь, что, избавившись от меня, завоюешь вдруг доверие дочерей? — тут его голос все же вздрагивает на мгновение, — Если тебе нужен козел отпущения, выбирай не меня. Спасибо, друг.
Палевый отстраняется, избегает чужого взгляда, чтобы не выдать свой.