В палатку вошла Сивая, едва не оборвав сбивчивую речь Горчака. Он согнулся в поклоне, чуть не упав мордой на пол. Лапы были мягкие и непослушные, как из мха, и плохо держали тело. Целители обступили его так, что даже через собственный жар он чувствовал их дыхание и прикосновение усов.
— И кашля нет?
— Кажется, нет.
Но дышать было тяжеловато. Не так как во сне, когда казалось, будто его душат невидимые лапы, но ощутимо, как ком в горле.
— И чешется все?
— Очень.
«За что мне это всё?» Горчак редко жалел себя. Он вообще считал свои злоключения заслуженными. Кроме этого. Что можно сделать настолько плохого, чтобы заслужить страдание от постоянных чихов, удушья, текущего носа и чесотки? «Почему они ведут себя так, будто не знают, как мне помочь? Это насовсем?»
Горчаку на ум пришла мысль, которой он никак не хотел допускать, но удержаться не смог. «Бедненький Молния умер в холодный сезон, и его зарыли в снег, потому что земля замёрзла. А для меня сразу сделают настоящую могилку». Горчак не понимал, обнадёживает или угнетает его мысль о могиле. Из снега и птица взлетит, а из-под земли? Он по-собачьему жалобным взглядом посмотрел на целителей.
— Так, поглядим, поглядим. Потерпи немного, мой хороший.
Горчак еле слышно всхлипнул от нахлынувших эмоций, но сдержался, выдав себя только задрожавшими лапами. Он не помнил, когда в последний раз слышал что-то такое. В голову лезли только воспоминания о том, как Выдролап обнимал Жаболапку. Горчак стыдливо прижал уши, когда Сивая коснулась его плеча, но тут же почувствовал, что хочет ещё. Он даже чихать ненадолго перестал, словно его голова отвлеклась от зуда в носу и перестала посылать ему команду чихнуть.
— Ты ничего странного не ел? Или какую-нибудь штуку от двуногих не нюхал? Это может быть отравление.
Горчак вздрогнул, покачнулся и едва не упал на Тростника, в последний момент кое-как сохранив равновесие.
— Я сегодня вообще ничего не ел. И не находил странных штук. Кроме пушинок, наверное? Апчхи! Они как снег, но не холодные, — «о предки, что я несу, пушинки какие-то» — И живот не болит.
У него так сильно зачесался бок, что он не выдержал и судорожно поскрёб его задней лапой, нечаянно выдрав клочок подшерстка. Шерстинки слегка покачивались между когтей; у Горчака не хватило сил на то, чтобы стряхнуть их.
— И никто из твоих друзей и соседей по палате так не чихает?..
Тростник смотрел так пристально и строго, что Горчак съёжился, словно правда что-то утаивал.
— Нет. По крайней мере, никто из тех, кто со мной общается, — сказал он, обведя в уме всех, кто приставал к нему за последнюю пару дней. Жаболапка, Выдролап, Квакуша, Бурьян... все они казались вполне здоровыми.
— Вы не знаете, что со мной делать, да? — неожиданно мяукнул он, глядя на отошедших от него целителей. — Если я умру, вы назовёте эту болезнь горький чих или горькая хворь, в честь меня?
Отчего-то его голову до боли сжала мысль, что ему хочется чем-нибудь запомниться. Даже если он умрёт во сне от удушья. Даже если никогда не совершит ни охотничьих, ни боевых подвигов — а он наверняка не совершит. Сивая, которая сказала что он «её хороший» и смотрела так, будто действительно хотела помочь, казалась ему последним шансом оставить после себя нечто большее, чем холмик за лагерем.
— Может, это какой-то знак предков? — уже тише промяукал Горчак, опуская нос. Если им недовольны предки... что же, тогда Сивая с Тростником ничего поделать не смогут.